TATYANA VOLTSKAYA was born in Leningrad 12^th December 1960 and graduated from the Krupskaya Institute of Culture. For a short while she worked in the Institute’s Library, afterwards as a guide in the Pushkin Museum in Pushkino. Poet, member of  the St.Petersburg Union of Writers, author of three collections. as well as critical essays, which have appeared in leading journals: Znamia, Novy mir, Oktiabr, Druzhba narodov, Zvezda and Neva. Her poetry has been translated into English, Italian, Dutch, Swedish and Finnish.

Voltskaya began working as a journalist in 1987-88 on Petersburg (at that time still Leningrad) Radio with programmes on early twentieth-century Russian philosophers, journals, contemporary writers and poets. She is a member of the St.Petersburg Union of Journalists and since 1992 has been a correspondent for the Petersburg paper Nevskoe vremia; she has also contributed no Novaya gazeta, published in Petersburg, the BBC in London (a religious journal Voskresenie); in Moscow articles have appeared, mainly, in Literaturnaya  gazeta, Vremia I my and the journal Znamia; in Paris, in Russkaya mysl. Since 2000 se has been a correspondent of the Svoboda radio station (Radio Liberty).

Biographies and bibliographies

Articles and interviews

Poems in Russian

Рифма - женщина, примеряющая наряды,
В волосы втыкающая розу.
Она плещется в крови, как наяда,
И выныривает, когда не просят.

Рифма - колокол, отгоняющий злых духов
От души виновной, безлюдной,
Когда ветер в зарослях чертополоха
Плачет ночью холодной.

Рифма - серебряный колокольчик,
Поднимающий меня из гроба,
Когда ты приходишь, мой мальчик,
И, блеснув очками, целуешь в губы.

Рифма - тропинка с земляникой по краю,
То мелькнет, то исчезнет - так бьется сердце,
Я иду по ней - а куда, и сама не знаю,
Заговариваю зубы смерти.

Постскриптум: Литературный журнал.

Под редакцией В.Аллоя, Т.Вольтской и С.Лурье.
Вып. 2 (4), 1996. - СПб.: Феникс, 1996..
Дизайн обложки А.Гаранина.
ISBN 5-85042-071-1
С.157-162.

Rhyme is a woman, trying on clothes,

plaiting a rose into her hair.

She splashes in blood, like a naiad,

and surfaces, when not asked to.

Rhyme is a bell, driving away evil spirits

from the solitary guilty soul,

when the wind in the thistle thickets

weeps during the cold night.

Rhyme is a celestial trumpet – that is,

it rouses me from the grave,

when you come, beloved, with shining eyes,

and kiss me on the lips.

Rhyme is a path bordered by wild strawberries,

now here, now gone – so beats the heart.

I wall but don’t know where,

I distract death with smooth talk.

Translation by Daniel Weissbort          

Снег отступил, как море, обнажив
Тельца травинок мертвых, скорлупу
Сараев, рощ сырые миражи,
На станции — набухшую крупу

Народа в ожиданьи поездов,
Все медлящих отправиться туда,
Куда несется запоздалый вздох
Густого дыма, черного куста.

Торчат стволы, как ржавые ножи,
У рынка в кучу свалены кули.
Снег разомкнул объятья, обнажив
Всю тьму, всю неприкаянность земли.

"Русская мысль", Париж, N 4402 28.03.2002

The snow has receded, like a sea, and uncovered

The skeletons of dead grass, the shells

Of barns, damp mirages of groves,

At the station sodden sheaves

Of people stand waiting for trains,

Ever delayed in their departure

To follow the sigh of thick smoke still

Lingering, the trail of black bushes.

Tree trunks stick up, like rusty knives,

Sacks are piled in a heap at the market.

The snow has undone embraces, uncovered

All the darkness, all the restlessness of the earth.

Translation by Emily Hardiment          

Снег стареет, как с детства знакомый актер,
Провисает, как занавес, так что не видно походки
В мутном зеркале ветра — и весел ты, жив или мертв —
Не имеет значенья, румян или бледен, — гример,
Подлетая, по скулам проводит пуховкой.

И становишься вдруг никому не знаком.
Ты один в этот вечер — любое движение, значит,
Растворяется тут же, отражаясь ни в ком,
Снег валится за раму, и тьма подзывает кивком,
И идешь, и ложишься у края, свернувшись в калачик.

Кто лишен отраженья в другом, тот лишен бытия,
Глух, и нем, и безвиден. Качаются гнезда вороньи.
Колесо пронеслось — серебрится в рубцах колея,
Небеса разорвались — дымятся края,
И луна проплывает в огромной морозной короне.

“Русская мысль", Париж, N 4402 28.03.2002

Snow grows old, like an actor you knew as a child,

It sags like a drape, so that footsteps keep on escaping

The dim mirror of the wind – you’re happy, alive or dead –

It’s not important, flushed or pale, - here’s a make-up artist,

Surging upwards, tracing checkbones with a powder puff.

Suddenly you’re somebody that nobody knows.

Alone on this evening, your every movement will

Dissolve in an instant, without reflection,

Snow falls outside the frame, dark beckons with a nod,

And you lie, curled up, along the edge of the bed.

Without a reflection in somebody, you are without being.

Deaf, and mute, and unseen. Crow’s nests are swaying.

The wheel has rolled past, its tracks are silvery scars,

The heavens have torn apart – their edges billowing,

And the moon drifts past in a wide, frozen halo.

Translation by Emily Hardiment      

Под соснами протаяли круги,
Как от бессонницы.
Пустых берез шатаются верхи —
Сырые звонницы,

Лишенные давно колоколов
Зеленых, лиственных,
И ветер, как топор, поверх голов
Насвистывает.

И свет истлел — и обтянул поля,
Как кости черепа.
Кащея, сребролюбца, февраля
Казна исчерпана.

Мерцает костью пожелтевший лед
Под вербой-свечкою,
Пока ворона мертвый снег клюет,
Седая, вещая.

 "Русская мысль", Париж, N 4402 28.03.2002
 

Circles have thawed beneath pine trees, as though

Around tired eyes.

The tops of empty birches sway –

Damp bell towers

Bereft long ago of their green and

Deciduous bells –

And overhead the wind, like an axe,

whistles.

And light has decayed, and fits over fields

Like cranial bones.

February has turned scrooge at last, worn and

Money-grubbing.

Yellowed ice glimmers like bone beneath a

Pussy willow candle,

While a crow pecks away at dead snow,

Grey, prophesying.

Translation by Emily Hardiment       

Я хочу с тобой в город с названием кратким, как жизнь,
Где орлиное солнце в цветущих колоннах кружит,
На молочных холмах - непросохшие капли, внизу
Из набухших фонтанов жара выжимает слезу,
А в соборах-дубах между окаменелых ветвей
Свили ангелы гнезда в тугой золоченой листве,
Где живей винограда, прозрачен и теплолюбив,
Наливается мрамор, пространство собою обвив.
Я хочу с тобой в город, насытивший мир молоком
Иссякающей речи, - где влажное эхо кругом,
Где арена пуста, но в тенях полосатых, - как тигр,
Под мостами мурлыкает желтый лоснящийся Тибр,
Где оплывших ступеней не скроет ни лед, ни сугроб.
Мы придем с тобой в город - в венке его мирт и укроп -
Он на раненых нас поглядит из-под медленных век.
Вниз укажет отставленным пальцем.
                                                         А может быть, вверх.

СТРЕЛА

I want to go with you to the city with a name short as life,

where the eagle sun circles in the blossoming columns,

undried drops on milky hills, below

the heat squeezes out a tear from swollen fountains,

and in the cathedral-oaks between the petrified branches

the angels have woven their nests in taut gilt leaves,

where more alive than the vine, transparent and warm-loving

the marble burgeons winding itself round space.

I want to go with you to a city where the world was full

of the milk of faltering

speech, where the moist echo is around,

where the arena is empty, but in striped shadows, like a tiger,

under the bridges the yellow, glossy Tiber purrs,

where neither ice nor snowdrift cover the swimming steps.

We will arrive together in the city, in a crown of dill and myrtle.

It will look at us, who are wounded, from under its slow eyelids.

It will give us the thumbs down – or perhaps up.

Translation by Richard McKane                 

Бог - это первый снег. Он - лист, комар.
Он - жгучий Бенедикт, Он - скользкий Aбеляр.
Он - пестрый камень в озере на дне.
Он - пар над молоком. Он прячется во мне.
Но не в ушах же, ловящих соблазн,
Не в глубине впитавших скверну глаз,
Не в черепа глухом и твердом гробе,
Не в скачущем птенце - в гнезде из ребер -
"Любви! Любви!" - кричащем.
                                                      Не в крови
Ныряет Он и плещется: "Лови!"
Он для меня - во мне - неуловим.
Наверное, под силу лишь двоим
Накрыть Его, как журавля, волшебной
И тонкой сетью недомолвок и движений.
Тогда Он здесь - не то чтобы везде -
Но в пальцев кончиках и в кончиках грудей,
Которыми едва тебя касаюсь,
Когда стою на цыпочках, босая!
Поскольку этот миг так обожжен и чист,
Как глиняный кувшин, как узкий вербный лист,
В нем дышит Бог, Он - холод меж лопаток,
Блик на плече и слова отпечаток
Несказанного - на сухих губах:
След ангела. След солнца на камнях.

СТРЕЛА

God is the first snow. He is a leaf, a mosquito.

He is Benedict burning. He is sleeping Abelard.

He is a speckled stone at the bottom of a lake.

He is steam over milk. He hides in me.

But not in the ears, catching seduction,

not in the depth of eyes that have been fed on dirtiness,

not in the dull, hard coffin of the skull,

not in the skipping fledgling in a ribcage nest,

shouting “Love, love!”

He doesn’t dive

in the blood and splash “Catch!”.

He is uncatchable for me, in me.

Only two are powerful enough

to cover Him, like a crane

in a magical, fine net of words guiltily left unsaid and movements.

Then He is here – not everywhere –

but in the fingertips and the tips of breasts

with which I softly touch you,

standing barefoot on tiptoes.

Inasmuch as this moment is fired and pure

like a pottery pitcher, like a narrow broom leaf

God breathes in it; He is the cold between the shoulder blades,

sparkle of the sun on the shoulder and imprint of a word unsaid on dry lips:

the track of an angel. The track of sun on stones.

Translation by Richard McKane         

click to enlarge