GORBANYEVSKAYA, who graduated from the Philological Faculty of Leningrad University in 1964, has worked as an editor of technical information and a translator. Only nine of her poems are known to have appeared (1973) in officially authorized Soviet journals, though her verse has circulated privately and a collection has been published abroad. Gorbanyevskaya has been a leading civil rights activist, one of the seven to demonstrate in Ted Square on 5 August 1968 against the Soviet invasion of Czechoslovakia. Because of her infant child, she was not tried along with the other demonstrators, and she continued to agitate on their behalf, compiling an account of their trial, Noon (published in England as Red Square at Noon). In December 1969 Gorbanyevskaya was herself finally arrested, and in April 1970 was declared to be suffering from schizophrenia and placed in a psychiatric prison hospital, first in Moscow, then in Kazan, where a course of drug treatment was administered. There has recently been a good deal of agitation in the West about the misuse of psychiatry in the Soviet Union as a means of dealing with dissenters, and whether for this reason or for some other, Gorbanyevskaya was released in February 1972. She is now recovering in Moscow from her ordeal.

Articles and poems in English

Biographies in Russian

Poems in Russian

Что о беде да что о красоте,
когда само обмана захотело
нагое, как разбойник на кресте,
счастливое, беспамятное тело.

Кто плачет и курлычет надо мной,
перелетая снежную границу,
где ветер зимний, ветер ледяной
выстуживает светлую криницу.

И в неземной сведенности страстей,
в разлуке рук, в разреженном дыханье,
как на кресте, и тихий хруст костей,
как на костре и треск, и полыханье.

граница света

1964

Why speak of trouble, or beauty

when the happy body, forgetful,

naked as the thief’s upon the cross,

itself wants to be deceived.

Who weeps, who cries above me,

crossing the frontier of snow,

where the wintry wind, the icy wind,

chills the bright waters of a spring.

And in this unearthly merging of passions,

this parting of hands, this rarefied breath,

is the cross, the muffled breaking of bones,

and at the stake the crackle and the blaze.

– Не тронь меня! – кричу прохожим,
не замечающим меня.
Чужие комнаты кляня,
слоняюсь по чужим прихожим.

Но кто пробьет окно в стене?
И кто протянет руку мне?
Горю на медленном огне.

граница света

1964

“Don’t touch me!” I scream at passers-by –

they do not even notice me.

Cursing the rooms of other people,

I bang about their anterooms.

But who will knock a window through?

Who will hold out his hand to me?

I am roasting over a slow fire.

Е.Рейну

Шарманка, пой, шарманка, вой,
шарманка, в прорубь головой,
ах, в заколоченном саду
поет шарманка раз в году.
И снег идет, и тает лед,
и тает снег, и лед идет,
ломая льдины на пруду,
поет шарманка раз в году.
И тает снег, и плачет пес,
и я своих не прячу слез,
и щек намокших не утру,
кричит шарманка на ветру.
Шамань, мошенничай, шуми,
но душу вынь и всю возьми,
на заколоченном пруду,
и в замороженном саду,
и всюду, в небе и в аду,
поет шарманка раз в году.

граница света

1964

To Ye. Rein                

Play, barred-organ, wail,

stick your head through the ice-hole,

in the boarded-up garden

the barrel-organ plays once a year.

The snow falls, and the ice thaws,

and ice-floes on the pond are breaking –

the barrel-organ plays once a year.

The snow thaws and a dog whines,

and I do not try to hide my tears,

and I do not wipe my cheeks –

and the barrel-organ cries in the wind.

Swindle, play the shaman, shout

but take all, draw the spirit out.

On the boarded-up pond,

and in the frozen garden, and

in heaven, hell, and everywhere,

the barrel-organ plays once a year.

И вовсе нету ничего – ни страху,
ни цепененья перед палачом,
роняю голову на вымытую плаху,
как на случайного любовника плечо.

Катись, кудрявая, по скобленым доскам,
не занози разинутые губы,
а доски ударяют по вискам,
гудят в ушах торжественные трубы,

слепит глаза начищенная медь,
и гривы лошадиные взлетают,
в такое утро только умереть!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В другое утро еле рассветает,

и в сумраке, спросонья или что,
иль старый бред, или апокриф новый,
но все мне пахнет стружкою сосновой
случайного любовника плечо.

потерянный рай

1965

And there is nothing at all---neither fear,
nor a stiffening before the executioner.
I lay my head upon the hallowed block,
as on a casual lover's shoulder.

Roll, curly head, over the planed boards,
mind you don't get a splinter in your parted lips---
the boards bruise your temples, the trumpets
sound solemnly in your ears;

the polished copper dazzles you,
the horses' manes toss---
O, what a day to die on!

Another day dawns sunless,

and in the semidark---either
through sleepiness, some ancient madness,
or new apocrypha---my lover's shoulder
still smells to me of pine shavings.

неоконченные стихи

А.Рогинскому

Уж за полночь, и фонари
горят через один,
теперь до утренней зари
по городу броди.

Ночь соскребла с фасадов год
и соскоблила век,
и город пуст, как огород,
но город, как ковчег,

плывет, плывет и вот вплывет
в рассветный холодок,
и меж окон и у ворот
проступит век и срок,

и ты очнешься на мосту,
над Яузой, в слезах...

потерянный рай

1965

UNFINISHED POEM

Already past midnight, and every

other street lamp burns.

Wander about the town until

the sun appears at dawn.

Night has erased the year, the age

from the buildings’ façades.

The town is bleak as a kitchen garden,

but the town is like the ark –

floating, floating, now it sails

into dawn’s bitterness,

and between the windows, at the gates,

the age, the date appears,

and on the bridge over the river,

you return to yourself, weeping…

И к сладости дождя примешивая слезы,
губами славливая эту соль ресниц,
я счастлива. Ты счастлива? Проснись,
еще укрыты в мокрых тучах звезды,

и в темных небесах лишь полосы воды
вычерчивают видимые знаки,
а свет луны в далекое изгнанье
неправедные сплавили суды.

потерянный рай

1965

And mingling tears with the sweetness of the rain,

celebrating with my lips the salt of the eyelashes,

I am happy. You are happy? Wake up –

the stars are still wrapped in damp clouds,

and in the dark heavens only zones of moisture

leave any visible traces,

and iniquitous courts have banished

the moonlight into distant exile.

Поет сверчок в Сочельник,
молчит мой гость случайный,
а звон колоколов
в глубоком снеге тонет,
в высоком небе тает,
в пространстве без углов.

Зато в углу у печки
сверчки, как человечки,
стрекочут, а кругом
и тает звон, и тонет,
но на прощанье тронет,
коснется нас крылом.

потерянный рай

1965

The cricket sings on Twelfth-night,

on a January Monday,

and the ringing of the bells

floats among the snow-drifts,

barely, barely touching

their edges with its wing.

On Twelfth-night sings the cricket,

my chance visitor is silent,

and the ringing of the bells

drowns in the deep snow,

melts in the high sky,

in space that is cornerless.

But, in the corner by the stove,

like homunculi, the crickets

chirp, while all around

the ringing melts, and drowns,

but touches, in departing,

brushes us with its wing.

Любовь, любовь! Какая дичь,
какая птичья болтовня.
Когда уже не пощадить,
не пожалеть меня,
то промолчи. Да, промолчи,
не обожги моей щеки
той песенкой, что, заучив,
чирикают щеглы.

Той песенкой, где, вкось и вкривь
перевирая весь мотив,
поэт срывается на крик,
потом на крики птиц,
потом срывается на хрип,
на шепот, на движенье губ,
на темное наречье рыб
и на подземный гул.

Любовь из каждого угла,
всего лишь пища для стихов,
для глупой песенки щегла,
для крика петухов.
Так промолчи. И помолчи.
Коснись рукой моей щеки.
Как эти пальцы горячи.
Как низки потолки.

потерянный рай

1965

Love, love! What nonsense it is,

what birdbrained idiocy.

When it is already too late

to spare me or to pity me,

then keep silent. Yes. keep silent,

do nor inflame my cheeks

with that song finches learn

by heart to sing.

That song, in which the poet,

at random, traducing the theme,

cries out, then imitates

the clamour of birds,

sighs, squeaks, whispers,

moves his lips, breaks into

the obscure speech of fish –

and finally, a subterranean rumble.

Love from every quarter,

at best, simply food for verse,

for the finch’s foolish song,

for the crowing of cockerels.

So keep silent. Stop talking,

Stroke my cheek with your hand.

How hot these fingers are,

How low are the ceilings.

Не потому что я, не потому что ты,
а просто лето, нас обняв обоих,
поставило меня перед тобою
так близко, что уже не отойти.

Вчерашний жар с железных крыш спадал,
и духота стихала перед утром,
но, возносясь над сонным переулком,
из трех окон не утихал пожар.

И при разлуке слез не пролилось
ни из одной глазницы обожженной,
и до сих пор, как факел обнаженный,
я вся смолой пропитана насквозь.

потерянный рай

1965

Not because of you, not because of me, just that
the earth was fire underfoot.

Not because of me, not because of you, just that
the summer, embracing both of us together,
put so close to you
there could be no escape.

Yesterday's heat ebbed from the iron roofs
and by morning the close atmosphere was dissipated
but, from three windows, the fire rising
over the sleeping street did not abate.

At parting, tears did not flow
from a single scorched eye-socket,
and since then, like a naked torch,
I have been steeped in pitch.

Любовь проотрицав,
попасть в ее тенета,
отнять от слов темноты,
как руки от лица,

и взвидеть света взрыв
над городом и лесом,
как Кирие элейсон,
как мартовский призыв,

и моцартовский хор
над громким ледоходом,
как тот блаженный холод,
плывущий с белых гор.

темнота

1966

Denying love,

to be caught in its snare,

to lift the dark from words

as hands from the face

and to see the light explode

over town and forest,

like a Kyrie Eleison,

like a March-day slogan,

and a Mozart chorus

above the roar of drift-ice,

like the blissful cold that flows

down from the white mountains.

Но ветхая листва из лет запрошлых
к моим локтям цепляется, к ладошкам
прокуренным, и в спутанные кудри
пустой кустарник запускает руки.

Я так далёко отошла от дома,
как самолетик от аэродрома
в густом тумане в темень отплывая...
Жива, мертва, листва или трава я?..

   темнота

1966

Here, as in a painting, yellow noon burns,

like grief, the air itself is incorporeal,

and in the utter silence, a winged army,

the crows in Crow Park hover.

But the mouldering leaves of years past

cling to my elbows, to the palms

of my hands that reek of cigarettes,

and the bare shrubbery claws my tangled curls.

I have wandered so far from home,

like a plane from its aerodrome,

which in dense fog strays into the dark…

Am I living, dead, leaves or grass?

В моем родном двадцатом веке,
где мертвых больше, чем гробов,
моя несчастная, навеки
неразделенная любовь

средь этих гойевских картинок
смешна, тревожна и слаба,
как после свиста реактивных
иерихонская труба.

  темнота

1966

In my own twentieth century

where there are more dead than graves

to put them in, my miserable

forever unshared love

among those Goya images

is nervous, faint, absurd,

as, after the screaming of jets,

the trump of Jericho.

Под дождь, как под душ для души,
плашмя и навзничь и ниц,
уйми эту дрожь, не дрожи,
не дрогни концами ресниц,
замри, не дыши, но в душе
протяжное что-то пропой,
и дождик по крыше уже
стеклянною нотной строкой,
звериной тропою ночной,
замри, не дыши, пережди,
покудова тот проливной
до донышка не пережит,
не прожит ни ливень, ни свет
внезапный в разрыв облаков,
ни вдоль луж след
дрожащих моих каблуков.

  темнота

1966

As under a shower for the soul,

lie supine, prostrate in the rain,

cease your trembling, do not tremble,

do not flutter your eyelash ends,

stand still, hold your breath, but sing

a long drawn-out song in your heart,

already the rain on the roof

is like the music of glass,

like an animal’s nocturne path,

stand still, hold your breath, wait

until the torrential rain

is experienced through and through,

and the shower, the sudden light

that shines through a break in the clouds,

and alongside the pools

the marks of my trembling heels.

Есть музыка, а больше ни черта -
ни счастья, ни покоя и ни воли,
во всем остекленелом море боли
лишь музыка - спасенье, чур-чура.

Да, чур-чура, на час, на полтора,
когда ни завтра нету, ни вчера,
среди зимы про золотое лето
свистит лесною иволгою флейта.

Но краткому забвению конец,
смолкает человеческий птенец,
и снова в пустоту, в метель, во мглу,
всё босиком по битому стеклу.

Звезда с небес и сладостный сонет -
тебя уже ничто не обморочит,
и ты проговоришь "Покойной ночи",
а молча прокричишь "Покоя нет".

ангел деревянный

1967

Only music, nothing else, is left –

neither happiness, nor peace, nor freedom;

in all this glassy sea of suffering

the only saving grace is music.

Yes, for an hour or maybe more,

where there is neither past nor future,

in the depths of winter a flute

sings like the woodland oriole of summer.

But this brief moment of oblivion ends,

the human bird falls silent and

again, barefoot over broken glass,

we enter the emptiness, the blizzard and the dark.

A star from the heavens, an enchanting sonnet,

nothing will beguile you anymore,

and “Sleep peacefully”, you will murmur

and silently cry, “There’s no peace left”.

и пробудит - уж это навсегда -
от краткого, раскрашенного сна
меня, тебя и каждого, мой друг,
для вечности, для новых, вечных мук.

ангел деревянный

1967

Forever? What does forever means?

In an antique clock water drips,

in another sand pours,

while my alarms levels at my temples

and wakes me – this time it is forever –

from the brief dream in colour;

me, you, and each of us, my friend,

for eternity, for new eternal pains.

Засмейся, несгораемая плоть,
захохочи, летя в костер купальский,
души моей сияющий оплот,
отрада этой полночи прекрасной.

А кружево безлунных облаков -
прекрасной этой полночи ограда,
и узелок заплаканных платков
повешен на ворота Цареграда.

Лети, лети, за облаки, за тень
волны морской, за отраженье тени
костра... Сестра, все небо облететь!
Мои крыла, как листья, облетели.

ангел деревянный

1967

Laugh, uncombustible flesh,

laugh loud, plunging into the pool of fire,

oh shining bulwark of my soul,

joy of this lovely midnight hour.

And this lovely midnight is screened

by a lacework of moonless clouds,

and the bundle of tear-stained handkerchiefs

hangs on the gates of Tsargrad.

Fly, fly, beyond the clouds, beyond the shadow

of the sea-wave, beyond the reflected

shadow of the fire… My sister, the whole sky is yours…

Like leaves, my wings have been shed.

О времена, о нравы! И она,
среди смертей, среди пустых бессмертий,
в безумьи забывая имена,
о Гамлете ли бредит, о Лаэрте ль...

ангел деревянный

1967

As brought to bay, the deer falls,

crushing the blood-stained grass,

so the exhausted day rushes towards night.

a blind fugitive into reprisal’s arms.

Oh times, oh customs! And she,

amidst the deaths, the empty immortalities,

forgetting, in her madness, names,

rants on of Hamlet or Laertes…

Вздохнет, всплакнет валторна электрички,
недостижимый миф.
По решке проскользнет сиянье спички,
весь мир на миг затмив.

Вспорхнет и в ночь уносится валторна.
Пути перелистать,
как ноты. О дождливая платформа,
как до тебя достать?

Пустынная, бессонная, пустая,
пустая без меня,
и клочья туч на твой бетон слетают,
как будто письмена,

и, хвостиками, точками, крючками
чертя по лужам след,
звенят они скрипичными ключами
ушедшей вслед.

июль-сентябрь 1970
Бутырская тюрьма, больничка

тюремные стихи

To I. Lavrentevaya

The train's french horn sighs, sheds a few tears,
an unattainable myth.
A match gleam trickles through the prison bars,
the whole world is eclipsed.

The horn takes wing, into the night it sweeps.
To flick through tracks
like notes. Oh how am I to reach you,
rainy platform!

Forsaken, sleepless, deserted,
deserted without me---
tatters of clouds like letters drift down
to your concrete,

and leaving a trail across the puddles
of stops, hooks, tails,
like treble clefs they resound after
the departed train.

13th July - 13th September 1970    

Butyrka Prison 

за то, что не могу
запнуться на бегу
и охнуть, и вздохнуть,
и вслед платком взмахнуть.

Не охну, не очнусь,
не вспомню, какова
на ощупь и на вкус
высокая трава.

1968

стихи, не собранные в книги

Forgive, forgive, always

forgive me that I

am not able to say

to you, my friend, “goodbye”,

that I am not able to stop

myself in mid-flight,

to moan and to sigh,

and wave my handkerchief.

I do not sigh, I do not wake,

I do not remember what

the tall grass in the field

feels like, or how it tastes.

Кто-то мне звонит, звонит по ночам,
кто-то хочет слышать мой голос, но сам
затаился в трубке, даже не шепча,
ухом зажимая душу у плеча.

Не спи на закате

СПб.: Лики России, 1996.
ISBN 5-87417-030-8
Обложка Е.Большакова и Л.Корсавиной.
С.231-250.

Someone phones, calls me at night.

Someone wants to hear my voice, but himself

has taken refuge in the receiver, not a sigh,

his soul compressed between shoulder and ear..

Подобрали меня рифмы в канаве,
кой-как обтряхнули, обмыли,
подбирали мне одежку по росту,
то есть, значит, с чужих детей,
мазали, сводили коросту,
очищали, отчищали от страстей,
прочищали мне уши и мысли,
а случалось, чуть не доконали.

Я их, как умела, держалась,
а случалось, трепыхнусь, чуть не вырвусь,
загуляю проходными дворами,
чтобы срезать долгий путь напрямки,
но они меня, как пашню, орали,
не сымая с плуга руки,
и давали мне задаром и на вырост
неиспрошенную милость и жалость.

13 восьмистиший и еще 67 стихотворений

Октябрь 1997 ≈ октябрь 1999.
М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2000. - 80 с.
ISBN 5-94128-016-3
В оформлении обложки использованы фрагменты картины Питера Брейгеля "Падение Икара".

from Thirteen Eight-liners

The rhymes picked me in a ditch,

shook me a little, bathed me,

clothed me  appropriately for my age,

with means hand-me-downs from other kids,

rubbed oil into me, removed the scabs,

cleaned me, cleansed me of passions,

washed out my ears and my thoughts

and all but finished me off.

Этот стон у нас, этот вопль,
этот всхлип дактилической клаузулы,
этот вой побирающихся толп
голодая о Лазаре

называется песнею,
то есть стихом,
а кормится плесенью
и толченым стеклом.

Набор

This moan of ours, this sob,

this cry of a dactylic passage,

this howl of the begging mob

hungering for Lazarus

is called a song,

i.e. verse,

and feeds on mildew

and crushed glass.

Чтой-то вы мне, листья, на ухо щебечете,
еле слышно шепчете, щеку мне щекочете,
глухоты моей души этим не излечите,
не пролью напрасных слез, вспоминая ночи те -

те, которые, которых, за которыми
- были, нету, не угнаться сломя голову,
не доехать ни курьерскими, ни скорыми
до росистого рассвета голоногого.

На любовь заточенный нож держу за пазухой,
угрожаю дождику: "Дождик, перестань!"
Чтой-то вы мне, листья, нашептали на ухо,
вшелестели под ребро, щекоча

гортань…

кларнеть

Почти полное избранное.
СПб.: Лики России, 1996.
ISBN 5-87417-030-8
Обложка Е.Большакова и Л.Корсавиной.
С.231-250.

Leaves, something in my ear you twitter

hardly audible, you whisper to my cheek, tickle,

you’ll not cure my soul’s deafness this way.

I’ll not shed tears, remembering those nights

which existed, no more do, and behind which

there’s no catching up, even at breakneck speed,

neither by express train nor direct,

to reach the bare-legged, dewy dawn.

I kept a keen knife, in case of love.

I warn the shower:

“Don’t!”

Leaves, something in my ear you whispered,

rustled in under my ribs, tickled the larynx…

"Судьба детей ее не беспокоит"

Эта фраза из акта экспертизы,
серебристым пропетая кларнетом,
утеряла окраску угрозы,
но не вылиняла добела при этом.

Хорошо, когда дышат за стеною
сыновья, а не сокамерницы рядом,
хорошо просыпаться не стеная,
глядя в явь, не пропитанную ядом.

Хорошо не ощупывать извилин,
нет ли сдвига, это ты или не ты, мол,
не осевший вдыхать из-под развалин
прах того, что, дай-то Бог, невозвратимо.

Не спи на закате:

Почти полное избранное.
СПб.: Лики России, 1996.
ISBN 5-87417-030-8
Обложка Е.Большакова и Л.Корсавиной.
С.267-286.

 “The children’s fate doesn’t bother me”

This, from the diagnosis,

rings out like a silvery clarinet,

has lost the colour of danger,

but my memory’s not been wiped clean of it.

It’s good when the breathing in the next room

is my son’s and not a cell-mate’s;

it’s good to wake up, not groaning

at an envenomed reality.

It’s good not to feel the brain’s convulsions –

has there been a change? – is it yourself, isn’t it?-

not settling down to breathe in, from underneath the rubble

the dust of what, please God, is irrecoverable.

Мой Фортинбрас, мой бедный брат,
вот Дания моя,
она из моего ребра,
и вся она, как я.

И вот тебе моя игра,
теперь она твоя –
и путь добра, и тьма преград,
и тайна бытия.

И всё, и всё мое прими.
Или постой, повремени,
намеренье перемени,
еще ты не король,
ступай, ничем не прогреми,
не трогай эту роль.

1962

стрелок из лука

My Fortinbras, poor brother,

behold this, my Denmark,

sprung from my side,

the very image of me.

And this, my game, behold,

now it is yours –

the path of virtue, obstacles without end,

the mystery of being.

Take all, all that was mine.

Or else, stop, wait,

and then change your mind.

You’re not yet king.

Leave now, the drums silent,

let this part be.

1962

И, эту мелодию запев,
мы не сочинили к ней припева,
а как повели нас на расстрел,
стало нам уже не до того,
под стеною стали мы, вспотев,
и стена за нами запотела,
и дрожащий дымчатый рассвет
озарял чужое торжество.

Но эта мелодия взошла
радугой на сером небосводе,
стебельком, ломающим асфальт,
дождичком в беспамятный четверг,
и скатилась пуля из ствола
крупною слезою о свободе,
и душа из ребер понеслась,
пятаком подпрыгивая, вверх.

Не спи на закате:

Почти полное избранное.
СПб.: Лики России, 1996.
ISBN 5-87417-030-8
Обложка Е.Большакова и Л.Корсавиной.
С.231-250

And, having started singing this melody,

we didn’t compose a refrain for it,

and when we were led out to be shot,

we didn’t feel like it any longer,

we stood under the wall, breaking into a sweat,

and the wall started sweating after us,

and the trembling misty dawn

lit up someone else’s triumph.

But this melody went up

like a rainbow against the gray vault of the sky,

like a stalk breaking through asphalt,

like a shower one forgetful Thursday,

and the bullet rolled down out of the barrel

like a huge teardrop about freedom,

and the souls rushed out of our ribs

bouncing like a five-kopek piece, upward.

Это пето с холодком,
будто бы нетрудно
разжигать костер тайком,
а топтать прилюдно.

Это пето кое-как,
не стараясь чище,
словно жизнь была пустяк,
а не пепелище.

Не спи на закате:

Почти полное избранное.
СПб.: Лики России, 1996.
ISBN 5-87417-030-8
Обложка Е.Большакова и Л.Корсавиной.
С.231-250.

This is sung at dawn

of tomorrow’s morning

on the trampled ashes

of love that seemed to be.

This is sung with a chill,

as if it’s not hard

to light a bonfire in secret

and trample it in public.

This is sung any old how,

not trying to be in tune,

as if life had been a trifle,

not a burn-out place.

О бедная, дряхлая, впавшая в детство
Европа, кому ты оставишь в наследство
последний кабак, и последний бордель,
и Хартию Вольностей - о, не в бреду ль

ее сочиняли бароны и эрлы,
вином успокаивая нервы,
надтреснутые в треволненьях битв,
когда неизвестно, кто прав, кто побит...

О бедная, этот мой стих надмогильный
- лишь доказательство бессильной
и безысходной любви до конца
к последним судорогам лица

твоего, иссеченного сетью скважин
окопов, когда пехотинец неважен,
но столько свободы для сквозняков,
грузовиков и броневиков.

O my poor Europe

O my poor, decrepit, lapsing-into-infancy
Europe, to whom will you leave
your last bar, last brothel,
and Charter of Liberties, in delirium

composed – wasn’t it – by barons and earls
calming with wine their nerves
cracked in the excitations of battles,
when it’s unknown who’s right and who’s beaten.

O my poor thing, this my graveside verse
is nothing but proof of my powerless
and endless love unto the end
for these final convulsions of your

face, etched with a net of slit
trenches, when the infantryman doesn’t count,
but there’s so much freedom for chill winds,
trucks and armoured cars.

 Translated by G. S. Smith (1987)